Жизнь и судьба - Страница 243

243

Даренскому была известна карта событий, происходивших не только на южном крыле Сталинградского фронта. От него Новиков узнал подробности кавказской операции, содержание перехваченных переговоров между Гитлером и Паулюсом, узнал неизвестные ему подробности движения группы генерала артиллерии Фреттер-Пико.

– Вот уже Украина, в окно видно, – сказал Новиков.

Он показал на карте:

– Но вроде я поближе других. Только корпус Родина подпирает.

Потом, отодвинув карту, он произнес:

– Ну, ладно, хватит с нас стратегии и тактики.

– У вас по личной линии все по-старому? – спросил Даренский.

– Все по-новому.

– Неужели женились?

– Вот жду со дня на день, должна приехать.

– Ох ты, пропал казак, – сказал Даренский. – От души поздравляю. А я все в женихах.

– Ну, а Быков? – вдруг спросил Новиков.

– Быкову что. Возник у Ватутина, в том же качестве.

– Силен, собака.

– Твердыня.

Новиков сказал:

– Ну и черт с ним, – и крикнул в сторону соседней комнаты: – Эй, Вершков, ты, видно, принял решение заморить нас голодом. И комиссара позови, покушаем вместе.

Но звать Гетманова не пришлось, он сам пришел, стоя в дверях, расстроенным голосом проговорил:

– Что ж это, Петр Павлович, вроде Родин вперед вырвался. Вот увидишь, заскочит он на Украину раньше нас, – и, обращаясь к Даренскому, добавил: – Такое время, подполковник, пришло. Мы теперь соседей больше противника боимся. Вы часом не сосед? Нет, нет, ясно – старый фронтовой друг.

– Ты, я вижу, совсем заболел украинским вопросом, – сказал Новиков.

Гетманов пододвинул к себе банку с консервами и с шутливой угрозой сказал:

– Ладно, но имей в виду, Петр Павлович, приедет твоя Евгения Николаевна, распишу вас только на украинской земле. Вот подполковника в свидетели беру.

Он поднял рюмку и, указывая рюмкой на Новикова, сказал:

– Товарищ подполковник, давайте за его русское сердце выпьем.

Растроганный Даренский проговорил:

– Вы хорошее слово сказали.

Новиков, помнивший неприязнь Даренского к комиссарам, сказал:

– Да, товарищ подполковник, давно мы с вами не виделись.

Гетманов, оглянув стол, сказал:

– Нечем гостя угостить, одни консервы. Повар не поспевает печку растопить, а уж надо менять командный пункт. День и ночь в движении. Вот вы бы к нам перед наступлением приехали. А теперь час стоим, сутки гоним. Самих себя догоняем.

– Хоть бы вилку еще одну дал, – сказал Новиков адъютанту.

– Вы ж не велели посуду с грузовика снимать, – ответил адъютант.

Гетманов стал рассказывать о своей поездке по освобожденной территории.

– Как день и ночь, – говорил он, – русские люди и калмыки. Калмыки в немецкую дудку пели. Мундиры им зеленые какие-то выдали. Рыскали по степям, вылавливали наших русских. А ведь чего им только не дала советская власть! Ведь была страна оборванных кочевников, страна бытового сифилиса, сплошной неграмотности. Вот уж – как волка ни корми, а он в степь глядит. И во время гражданской войны они почти все на стороне белых были… А сколько денег угробили на эти декады, да на дружбу народов. Лучше бы завод танковый в Сибири построить на эти средства. Одна женщина, молодая донская казачка, рассказывала мне, каких страхов она натерпелась. Нет, нет, обманули русское, советское доверие калмыки. Я так и напишу в своей докладной Военному совету.

Он сказал Новикову:

– А помнишь, я сигнализировал насчет Басангова, не подвело партийное чутье. Но ты не обижайся, Петр Павлович, это я не в укор тебе. Думаешь, я мало ошибался в жизни? Национальный признак, знаешь, это большое дело. Определяющее значение будет иметь, практика войны показала. Для большевиков главный учитель, знаете, кто? Практика.

– А насчет калмыков я согласен с вами, – сказал Даренский, – я вот недавно был в калмыцких степях, проезжал всеми этими Китченерами и Шебенерами.

Для чего сказал он это? Он много ездил по Калмыкии, и ни разу у него не возникло злого чувства к калмыкам, лишь живой интерес к их быту и обычаям.

Но, казалось, комиссар корпуса обладал какой-то притягательной, магнитной силой. Даренскому все время хотелось соглашаться с ним.

А Новиков, усмехаясь, поглядывал на него, он-то хорошо знал душевную, притягательную силу комиссара, как тянет поддакивать ему.

Гетманов неожиданно и простодушно сказал Даренскому:

– Я ведь понимаю, вы из тех, кому доставалось в свое время несправедливо. Но вы не обижайтесь на партию большевиков, она ведь добра народу хочет.

И Даренский, всегда считавший, что от политотдельцев и комиссаров в армии лишь неразбериха, проговорил:

– Да что вы, неужели я этого не понимаю.

– Вот-вот, – сказал Гетманов, – мы кое в чем наломали дров, но нам народ простит. Простит! Ведь мы хорошие ребята, не злые по существу. Верно ведь?

Новиков, ласково оглядев сидевших, сказал:

– Хороший у нас в корпусе комиссар?

– Хороший, – подтвердил Даренский.

– То-то, – сказал Гетманов, и все трое рассмеялись.

Словно угадывая желание Новикова и Даренского, он посмотрел на часы.

– Пойду отдохну, а то день и ночь в движении, хоть сегодня высплюсь до утра. Десять суток сапог не снимал, как цыган. Начальник штаба небось спит?

– Какой там спит, – сказал Новиков, – поехал сразу на новее положение, ведь с утра перебазироваться будем.

Когда Новиков и Даренский остались одни, Даренский сказал:

– Петр Павлович, чего-то я недодумывал всю жизнь. Вот недавно я был в особо тяжелом настроении, в каспийских песках, казалось, что уж конец подходит. А что получается? Ведь смогли организовать такую силищу. Мощь! А перед ней все ничто.

243