Но, несмотря на свое волнение, он тут же говорил самому себе: «Но ведь и ты молчишь. Ты ведь не сказал своему другу Соколову, в чем подозревает его родича Мадьярова Каримов? Промолчал! От неловкости? От деликатности? Врешь! Страха ради иудейска».
Видимо, судьба судила, чтобы весь этот день был тяжелым.
В кабинет вошла Анна Степановна, и Штрум, посмотрев на ее расстроенное лицо, спросил:
– Что случилось, Анна Степановна, дорогая? – «Неужели слышала о моих неприятностях?» – подумал он.
– Виктор Павлович, что ж это? – сказала она. – Вот так вот, за моей спиной, почему я заслужила такое?
Анну Степановну просили зайти во время обеденного перерыва в отдел кадров, там ей предложили написать заявление об уходе. Получено распоряжение директора об увольнении, лаборантов, не имеющих высшего образования.
– Брехня, я понятия об этом не имею; – сказал Штрум. – Я все улажу, поверьте мне.
Анну Степановну особенно обидели слова Дубенкова, что администрация ничего не имеет против нее лично.
– Виктор Павлович, что против меня можно иметь? Вы меня простите, ради Бога, я вам помешала работать.
Штрум накинул на плечи пальто и пошел через двор к двухэтажному зданию, где помещался отдел кадров.
«Ладно, ладно, – думал он, – ладно, ладно». Больше он ничего не думал. Но в это «ладно, ладно» было много вложено.
Дубенков, здороваясь с Штрумом, проговорил:
– А я собрался вам звонить.
– По поводу Анны Степановны?
– Нет, зачем, в связи с некоторыми обстоятельствами ведущим работникам института нужно будет заполнить вот эту анкетку.
Штрум посмотрел на пачку анкетных листов и произнес:
– Ого! Да это на неделю работы.
– Что вы, Виктор Павлович. Только, пожалуйста, не проставляйте, в случае отрицательного ответа, черточек, а пишите: «нет, не был; нет, не состоял; нет, не имею» и так далее.
– Вот что, дорогой, – сказал Штрум, – надо отменить нелепый приказ об увольнении нашего старшего лаборанта Анны Степановны Лошаковой.
Дубенков сказал:
– Лошаковой? Виктор Павлович, как я могу отменить приказ дирекции?
– Да это черт знает что! Она институт спасала, добро охраняла под бомбами. А ее увольняют по формальным основаниям.
– Без формального основания у нас никого не уволят с работы, – с достоинством сказал Дубенков.
– Анна Степановна не только чудный человек, она один из лучших работников нашей лаборатории.
– Если она действительно незаменима, обратитесь к Касьяну Терентьевичу, – сказал Дубенков. – Кстати, вы с ним согласуете еще два вопроса по вашей лаборатории.
Он протянул Штруму две скрепленные вместе бумажки.
– Тут по поводу замещения должности научного сотрудника по конкурсу, – он заглянул в бумагу и медленно прочел: – Ландесман Эмилий Пинхусович.
– Да, это я писал, – сказал Штрум, узнав бумагу в руках Дубенкова.
– Вот тут резолюция Касьяна Терентьевича: «Ввиду несоответствия требованиям».
– То есть как, – спросил Штрум, – несоответствия? Я-то знаю, что он соответствует, откуда же Ковченко знает, кто мне соответствует?
– Вот вы и утрясите с Касьяном Терентьевичем, – сказал Дубенков. Он заглянул во вторую бумагу и сказал: – А это заявление наших сотрудников, оставшихся в Казани, и тут ваше ходатайство.
– Да, что же?
– Касьян Терентьевич пишет: нецелесообразно, поскольку они продуктивно работают в Казанском университете, отложить рассмотрение вопроса до окончания учебного года.
Он говорил негромко, мягко, точно желая ласковостью своего голоса смягчить неприятное для Штрума известие, но в глазах его не было ласковости, одна лишь любопытствующая недоброта.
– Благодарю вас, товарищ Дубенков, – сказал Штрум.
Штрум снова шел по двору и снова повторял: «Ладно, ладно». Ему не нужна поддержка начальства, ему не нужна любовь друзей, душевная общность с женой, он умеет воевать в одиночку. Вернувшись в главный корпус, он поднялся на второй этаж.
Ковченко, в черном пиджаке, вышитой украинской рубахе, вышел из кабинета вслед за доложившей ему о приходе Штрума секретаршей и сказал:
– Прошу, прошу, Виктор Павлович, в мою хату.
Штрум вошел в «хату», обставленную красными креслами и диванами. Ковченко усадил Штрума на диван и сам сел рядом.
Он улыбался, слушая Штрума, и его приветливость чем-то напоминала приветливость Дубенкова. Вот, вероятно, так же улыбался он, когда Гавронов произносил свою речь об открытии Штрума.
– Что же делать, – сокрушаясь, проговорил Ковченко и развел руками. – Не мы все это напридумывали. Она под бомбами была? Теперь это не считается заслугой, Виктор Павлович; каждый советский человек идет под бомбы, если только ему прикажет родина.
Потом Ковченко задумался и сказал:
– Есть возможность, хотя, конечно, будут придирки. Переведем Лошакову на должность препаратора. Энэровскую карточку мы ей сохраним. Вот, – могу вам обещать.
– Нет, это оскорбительно для нее, – сказал Штрум.
Ковченко спросил:
– Виктор Павлович, что ж вы хотите, – чтобы у советского государства были одни законы, а в лаборатории Штрума другие?
– Наоборот, я хочу, чтобы к моей лаборатории именно и применялись советские законы. А по советским законам Лошакову нельзя увольнять.
Он спросил:
– Касьян Терентьевич, если уж говорить о законах, почему вы не утвердили в мою лабораторию талантливого юношу Ландесмана?
Ковченко пожевал губами.
– Видите ли, Виктор Павлович, может быть, он по вашим заданиям и сможет работать успешно, но есть еще обстоятельства, с ними должно считаться руководство института.